Мать с красивым, но суровым лицом сошла на берег, держа дочку за руку. У малышки был высокий лоб и белые кудри, она была миниатюрной копией Стоковского, которого я видела в кино. Мне казалось невероятным такое сходство отца и дочери.

Я посетила вместе с госпожой Стоковской курорты Каруидзава, Никко и Атами. Позже я также познакомилась с ее итальянским приятелем, но мне лично значительно больше нравился Стоковский. Итальянец был не очень высок, не особо привлекателен, но главное, у него отсутствовал всякий лоск. В отличие от Стоковского, музыканта мирового уровня, который выглядел безупречно как личность, тот производил впечатление итальянского оборванца.

Поскольку я ничего никому не говорила, о прибытии жены и дочки Стоковского, кроме Хидэмаро и меня, знали еще двое или трое человек. Сегодня нам не дала бы покоя назойливая пресса.

Вскоре выяснилось, что Хидэмаро должен ехать в Европу. Одна дорога занимала почти месяц, а поскольку ему придется отсутствовать в общей сложности более года, у меня было очень тяжело на сердце.

До сих пор я не знала забот и была счастлива, постоянно напевая про себя какой-нибудь вальс своего любимого Иоганна Штрауса, а теперь из-за предстоящей длительной разлуки впервые ощутила себя такой одинокой и покинутой. Лихорадочно пыталась сообразить, что же мне делать… Когда мы прощались с Хидэмаро в Йокохаме, наши друзья Мацуи Суйсэй и Оида прилагали большие усилия, чтобы развеселить меня, но у меня непрестанно текли слезы, хотя мне самой это было мучительно.

Спустя полгода после отъезда Хидэмаро по радио прозвучала передача из Берлина, в которой он принимал участие.

Владелица «Вакэтомбо» разрешила господам Янагисава, Хаяси Кэн, Касуга-но Цубонэ, Судзуки Кюман и мне послушать эту передачу в ее комнате. Исполнялся мой любимый венский вальс Штрауса. Хидэмаро и я давно разработали тайный язык на случай, если захотим условиться о встрече, о чем в присутствии посторонних не могли открыто сказать. В отличие от сегодняшней молодежи мы не имели тогда права открыто изъясняться.

Вместо этого мы использовали тайный шифр: «У меня болит плечо» или «Со вчерашнего дня у меня ужасно разболелась рука». Собственно говоря, болело сердце, но этого нельзя было говорить, ибо все тотчас бы обо всем догадались. Поэтому в подобных случаях он прибегал к нашему шифру. А так никто ничего не заподозрит, поскольку его занятие состояло в том, чтобы двигать обеими руками.

После передачи венского вальса из Берлина он сказал несколько слов по-немецки. Я впервые за долгое время, вся истомившись в разлуке, опять могла слышать его голос.

Затем он заговорил по-японски: «Дорогие соотечественники…» В конце своего выступления он сказал: «Поскольку я каждый день много работаю, а климат здесь иной, у меня ужасно болят руки и плечи… Теперь я отправляюсь в Америку…» Затем раздался треск.

Все это предназначалось мне. Здесь говорилось, что он страшно тоскует по мне. Он обращался ко мне одной! И вот слезы потекли по моему лицу.

Я писала ему каждый день. Эти письма я посылала в посольство в Берлине либо в консульство в Нью-Йорке. Позже он назовет их «муравьиными письмами», так как они писались бисерным почерком, похожим на муравьев! Хотя он был очень занят концертами, его почтовые карточки и письма со всего света говорили о неизменном чувстве, которое он ко мне испытывал.

Я купила большую карту мира, повесила ее на стену рядом со своим туалетным столиком и отмечала места, откуда приходили его весточки. Иногда названия самих мест были для меня совершенно незнакомыми. Его письма всегда находились в пути почти два месяца, и мои ответы шли столь же долго.

Когда он через год возвратился домой, то, улыбаясь, показывал мне телеграммы, открытки и письма, которые посылали ему на судно, в Берлин и всюду его приятели.

«Кихару все время плакала. Суйсэй».

«Скорей возвращайся. Кихару все глаза высмотрела. Ко».

«Остерегайся блондинок. Иначе Кихару доведешь до слез. Мото».

Некоторые открытки доходили даже спустя полгода. Запоздалый ответ на старое письмо подобен выдохшемуся пиву.

Кажется чудом, что сегодня письмо из Токио авиапочтой доходит за четыре или пять дней.

К сожалению, радостью его возвращения я могла наслаждаться совсем немного.

Счастливое времяпрепровождение с его музыкантами-друзьями длилось лишь полгода, когда вновь заговорили о поездке за рубеж, которая должна была продлиться более двух лет.

Мне и один год тяжело дался, а мысль, что можно будет лишь писать муравьиные письма, была просто невыносимой.

И тут Хидэмаро предложил, чтобы я в этот раз сопровождала его. У него был добрый приятель еще со школьной скамьи по имени Мотоно Сэйити, тоже дворянин. Я часто его встречала на приемах министерства иностранных дел, и он с самого начала был посвящен в наши дела. По сравнению с первой поездкой Хидэмаро вернется теперь примерно через три года. Он обратился за советом к господину Мотоно.

Тот должен был вскоре отправляться в качестве консула в Нью-Йорк. Он объяснил мне, что Америка достаточно терпимая страна и что там в отличие от Японии никого не будет заботить, расписаны ли мы официально с Хидэмаро или нет. Поэтому я должна, пока Хидэмаро будет в Европе, на один или полтора года в качестве гувернантки его сына отправиться с ним в Нью-Йорк и обучиться у госпожи Мотоно английскому языку, стряпне и различным обязанностям по дому. После завершения турне в Европе и возвращения Хидэмаро в Америку мы могли бы снять небольшую квартиру и жить вместе. Жизнь в Америке была бы для нас приятней, нежели в Японии. Со своей же стороны Хидэмаро не видел никаких трудностей, чтобы заработать на жизнь нам двоим.

Я бы довольствовалась жизнью с ним и без свидетельства о браке, чтобы каждый день видеть дорогое мне лицо. Поэтому была очень благодарна господину Мотоно за его доброе участие.

Единственным препятствием были мои мама и бабушка. Ввиду своего несовершеннолетия мне необходимо было получить их разрешение. Девушки, которые растут в «мире цветов и ив», живут в тепличных условиях, и у них мало опыта общения с внешним миром.

На следующий же день господин Мотоно поспешил к нам, чтобы поговорить с моими матерью и бабушкой. Они выслушали его предложение и попросили время подумать.

Однако три дня спустя меня вызвали к брату Хидэмаро, премьер-министру Коноэ. К своему удивлению, я узнала, что мои бабушка и мать посетили его в резиденции и пожаловались. Если бы я в худшем случае хотела выйти замуж — пусть это был бы даже бедный плотник или чернорабочий, — меня бы поняли. Но почему я хотела ехать содержанкой в Америку — этого они не могли понять. К тому же я еще наполовину ребенок, не имеющий о мире никакого представления. Каким образом Хидэмаро, уже достаточно взрослый человек, не может все это понять? Они умоляли премьер-министра оказать влияние на Хидэмаро в качестве старшего брата и позаботиться о том, чтобы он порвал со мной и чтобы мы больше не встречались. Премьер-министр пообещал уладить дело и разлучить нас.

Мама и бабушка спрашивали себя, почему я хотела ехать именно в Америку, когда моя карьера была столь успешной. Путешествие в Америку означало тогда, что скорее всего люди больше никогда не увидятся. Все это побудило их обратиться к премьер-министру.

Уже через неделю Хидэмаро отплыл в Европу. Это был конец. Вскоре разразилась война, а с ней погибла моя первая большая любовь.